Андерс Цорн (Anders Leonard Zorn) (1860-1920).
Badande kullor i bastun. 1906.
Girls from Dalarna Having a Bath.
Далекарлийские девушки в бане, Импровизированная баня, Девушки в бане, Шведская баня.
Масло, холст. 84 x 50.5 см.
Nationalmuseum, Stockholm.



ЕЩЕ ОДНА КРУПНАЯ НАХОДКА – «ШВЕДСКАЯ БАНЯ» ЦОРНА

В 1949 году я провел в Таллинне целых три месяца – меня назначили руководить летней практикой роты курсантов Высшего Военно-морского инженерного училища им. Дзержинского. Из офицеров училища мне дали заместителей по политической части и по строевой, и мой маленький штаб должен был, согласно приказу, находиться в Таллинне. Курсанты были расписаны на корабли и разбрелись по всей Балтике, от Пиллау до Кронштадта, а я должен был следить за практикой своих питомцев. В это лето я знакомился со всеми портовыми городами Балтийского моря и одновременно старался разузнать, есть ли русские картины в этих городах. К сожалению, попадались больше западная школа и работы местных художников. Однако именно в это лето мне выпала удача увидеть и приобрести сразу две работы великого шведского художника Андреаса Цорна. С Германом Кидроном мы всегда встречались утром в кафе и вместе завтракали. Он – в первый раз, а я – во второй, так как рано утром завтракал еще на корабле. Во время завтрака мы обменивались новостями. К 1949 году мои связи с местными коллекционерами весьма укрепились, ко многим я был вхож в дома, со многими менялся картинами. Тогда же мне посчастливилось приобрести изумительную картину Оскара Гофмана. На ней были изображены три эстонца в национальной зимней одежде, почти в натуральный рост, читающие газету. Капитальная вещь. Досталась она мне недешево. Я похвастался Герману, он попросил разрешения посмотреть картину. Слово за слово, и я узнал, что в одном таллиннском доме есть картина Цорна. Я не верил Герману до тех пор. пока он не рассказал мне историю появления картины в городе. В Таллинне жили два брата Таук. Один из них в прошлом был эстонским консулом в Швеции. Будучи коллекционером, консул искал возможность приобрести работы Цорна в Швеции, и ему это удалось – Таук привез домой акварельный вариант известной картины «Шведская баня», которая находится в национальной галерее в Стокгольме (я знал эту картину по репродукции). В то время Таук-дипломат не жил в Таллине, всеми делами ведал его брат. Август Генрихович. Кидрон не хотел знакомить меня с коллекцией братьев. Несколько раз обещал, но так и не сдержал слова. Возможно, моего появления там не хотел сам Таук. Во всяком случае, попасть к ним в дом при жизни Кидрона мне не удалось. Но что касается картины, – а я Кидрону сказал, что Цорн меня очень интересует и я даже готов пойти на жертвы ради приобретения этой вещи, – Герман пообещал поговорить с Тауком. Через несколько дней Кидрон привез меня к себе, где и показал акварель Цорна. Это был шедевр! Других слов не подберешь. Помню, я тогда подумал, что место этой вещи – в ГМИИ им. Пушкина, в наших музеях Цорн совершенно не был представлен. Причем место Цорну было именно в московском музее, а не в Эрмитаже, – может быть, потому, что в Пушкинском более полно и убедительно были представлены современники Цорна... Картина меня буквально ошеломила. Несколько дней я ходил под впечатлением красок, силы и убедительности акварели. Однако мне показалось очень странным, что Кидрон повесил картину на стену своего кабинета – уж не приобрел ли он ее? Осторожно зондирую почву. Кидрон отвечает, что купить-то картину у Тауков можно, но они очень высоко ее ценят. Кидрон начал сложный пересчет шведских крон, заплаченных за акварель в Стокгольме, на наши рубли. Я не слушал его, а любовался Цорном, в то время как он насчитал какую-то фантастическую сумму. Это был несерьезный подход к делу: мы жили в СССР и должны были реально подходить к стоимости картины на территории нашей страны, а не заниматься пересчетом валюты. Кидрон, человек здравый, полностью согласился со мной и «в лоб» спросил: какую сумму я готов заплатить за картину? Я даже растерялся, так как не был готов к такой постановке вопроса, и ответил, что подумаю до утра, а во время завтрака дам ответ. Герман напомнил, что мы собирались посмотреть купленную мною картину Гофмана. Я жил в каюте на корабле, и ко мне ехать было нельзя. Поэтому мы взяли картину и вернулись назад к Кидрону. Эффект, произведенный картиной Гофмана на столь спокойного и выдержанного знатока живописи, каким был Герман, потряс меня. Картина покорила его, затронув, видимо, чисто национальную струнку. От меня не ускользнуло волнение Кидрона, и я вдруг понял, что путь к Цорну мне удастся проложить с помощью этой картины Гофмана. ...Мой рассказ грешит множеством подробностей, возможно, выглядящих со стороны смешно. Эти наши «дипломатические» уловки, детские хитрости, суета... Однако все так и было на самом деле! И, насколько мне известно, все коллекционеры в своих проявлениях одинаковы. Иногда мы – солидные люди многие с сединой, – превращались в малых детей' мы менялись, ссорились, обижались друг на друга из-за пустяков, но легко мирились и вновь продолжали общаться. Особенно забавными были наши обмены. Например, два коллекционера прилагали все усилия, чтобы как-то посрамить друг друга а после сказать: «Эту прекрасную картину я получил от X., но он не смог ее разгадать! Конечно, пришлось над картиной поработать...» В числе моих знакомых-коллекционеров были министры и простые рабочие Путиловского завода (позже – завода им. Кирова). Как коллекционеры для меня они были равны, да и поступки они совершали примерно одинаковые. В своей среде мы совершенно забывали, кто из нас министр, а кто рабочий, кто академик, а кто рядовой инженер, кто генерал, а кто лейтенант. Чинов и рангов у нас не было – был коллекционер и была его коллекция. Вес, авторитет и уважение среди коллег определялись лишь конкретным собранием и знаниями человека в области искусства. ... На следующий день после службы я поехал к Герману домой, и мы осторожно начали разговор о Цорне. Кидрону в Таллинне очень доверяли, – я допускал, что ему поручили продать Цорна, на его усмотрение. Человек он был кристальной честности. – Итак, Борис Николаевич, каково ваше предложение по Цорну? Я ответил, почти не думая, – эта мысль меня преследовала целые сутки: – Даю вам, Герман, Оскара Гофмана и три ужина в «Глории» (это был один из лучших ресторанов Таллинна в то время). Герман улыбнулся: – Этого мало, Борис. Разве можно сравнивать Гофмана с Цорном?! – Конечно, – говорю я, – но Гофман – капитальный, возможно, это лучшая вещь мастера. А Цорн – всего-навсего акварель небольшого размера... Моей задачей было как можно выше оценить Гофмана и найти слабые места в работе Цорна. Долго длился наш разговор, и порешили мы, что к Гофману я дам еще двух голландцев, которые были в моей коллекции, но находились в Ленинграде. Герман знал эти работы, и они ему нравились. Ужин в «Глории» тоже остался за мной, но меня это не тяготило, с Германом было приятно посидеть и поговорить. Радости моей не было границ, когда я заворачивал Цорна. Вдруг Кидрон вполне серьезно говорит мне: – Хотите еще одного Цорна? Я в недоумении отвечаю: – Конечно, хочу! – Беда только в том, что наш музей не признает эту работу подлинной, а Таук купил ее не в знаменитом стокгольмском художественном салоне, как «Шведскую баню», а случайно, в каком-то маленьком финском городке, когда путешествовал по озерам. «Шведская баня» – бесспорная вещь, а эта, вторая – сомнительная. Андерс Цорн (Anders Leonard Zorn) (1860-1920). Портрет мальчика. 1910. Масло, картон. Прошу показать картину, интересуюсь: – Видели ли ее в Эрмитаже или в ГМИИ имени Пушкина? – Не видели, картину туда не возили. Показывал ли Таук полотно в Швеции? Этого Кидрон не знал. Он достает картину. Написана она на картоне маслом. Изображен юноша с пушистыми волосами. Манера письма – широкая, уверенная, смелая, внизу картины подпись «Zom» и дата... Портрет мне нравится, и мне кажется, что это должна быть работа Цорна. Волосы юноши написаны совершенно по-цорновски. Пока не анализирую впечатления, отвечаю себе только на один вопрос: возможно ли авторство Цорна? Ответ – да. Картину, видимо, дали Кидрону, также полностью доверив ему продажу. В подлинность портрета он не верит, полагаясь на мнение местных искусствоведов. Здесь дело идет быстрее: за определенную сумму денег и какую-то картину в придачу мы договариваемся. Выхожу от него, имея в руках две работы Цорна: одну настоящую, бесспорную, блестящую. Вторую? Возможно, и вторая картина окажется настоящей, но очень ранней, юношеской работой великого шведа. Но пока – это мои мечты. Сколько раз они разбивались о реальность и в более выгодных для меня условиях! Эту же вещь смотрели специалисты и не признали ее. Прямо скажем, шансов на успех было очень мало. Но вещь мне все равно нравилась, она походила на работы Цорна, была талантливо сделана, подпись хорошая. Кстати, подпись мне показалась авторской, сделанной вместе с окончанием портрета или, как говорят коллекционеры, – «подписью в тесте». А это – не пустяк в атрибуции картины! Кроме того, картина была покрыта старым почерневшим лаком, после снятия которого она сильно посветлеет, рельефнее станет лицо, волосы, вся картина будет ярче и откроется такой, какой создал ее автор. Сохранность картины была хорошей. «Шведскую баню» вешаю на хорошее место, но так, чтобы картина не выгорала на солнце. Музейные работники советовали мне делать шторки из черного материала, но я не любил «зашторенных» картин и развешивал свои акварели так, чтобы на них попадало как можно меньше дневного света. Все, кто видел «Шведскую баню», были от нее в восторге, считали исключительно выразительной и сильной вещью. Не забуду реакцию на «Шведскую баню» покойного Николая Константиновича Черкасова. Он как-то в начале 60-х годов заехал ко мне на последнюю мою ленинградскую квартиру на Петроградской стороне и сразу же попросил горячего кофе или чаю. Его в то время уже сильно мучила одышка. Я всегда удивлялся: как можно, задыхаясь, играть на сцене? Последний раз я видел актера на сцене в постановке «Бег», играл он прекрасно, и никто не замечал, что ему постоянно не хватает воздуха. Таков был Черкасов, поистине народный артист... Пока я на кухне готовил кофе, Николай Константинович смотрел картины и делал свои замечания – громко, чтобы я слышал. Дойдя до Цорна, он кричит мне: «А это чьи телеса здесь?» Я догадался, что речь идет о «Шведской бане», кричу из кухни: «Шведские, Цорна!» – Вот это вещь! А формы, формы какие... Не побоялся... Настоящий художник! Смело, очень смело! Николай Константинович сам был художником и остро чувствовал все прекрасное. «Шведская баня» ему очень понравилась, он вспомнил, что видел репродукцию с аналогичной картины, которая находится в Стокгольме. Я зову его пить горячий кофе в столовую (Цорн висел в спальне), он идет и просит перенести вещь в столовую на время, пока он будет пить кофе. Я выполняю просьбу почтенного и уважаемого гостя, переношу Цорна в столовую и ставлю его так, чтобы Николай Константинович мог любоваться картиной. Мне очень польстило внимание и реакция знаменитого Черкасова на «Шведскую баню». ... Вторую картину, «Портрет мальчика», отдаю в реставрацию Ципалину. Ципалин работал, наверное, с месяц. После реставрации картина сильно изменилась к лучшему. После приобретения работ Цорна я занялся изучением творчества мастера. Прочитал все, что о нем написано на русском и немецком языках. Много вечеров провел в Публичной библиотеке, просматривая репродукции в специальном фонде. Изучал различные периоды творчества художника, а также его манеру и стиль письма. Просмотрел работы Цорна находящиеся в СССР. В результате я уже сам мог судить о подлинности приобретенной картины и после детального осмотра «Портрета мальчика» пришел к выводу, что картина принадлежит кисти Цорна и написана им в ранний период творчества. Так я ее и не показал искусствоведам. Обе картины пробыли у меня много лет. После переезда в Москву картины увидела и попросила уступить в музейную экспозицию Казахской художественной галереи ее директор Любовь Георгиевна Плахотная. Я вначале отказал, но вскоре согласился на предложение Плахотной и отдал их в закупочную комиссию СССР. Но ГМИИ им. Пушкина не позволил увезти «Шведскую баню» в Алма-Ату и оставил ее в своих фондах. А «Портрет мальчика» перекочевал в коллекцию знаменитого медика Александра Леонидовича Мясникова. Получилось так, что Плахотная нашла Цорнов, уговорила нас с женой их продать, оформляла картины, организовывала экспертизу и закупку, а вещи ей не достались... Со «Шведской баней» получилось все просто – я был бессилен изменить ситуацию. «Портрет мальчика», однако, разрешили увезти в Алма-Ату. Увы, тут сыграли роль «внтуриколлегиальные» дела. Мясников, узнав через одного московского коллекционера, что я расстаюсь с работами Цорна, велел мне передать, что художник его очень интересует. С этим московским коллекционером у меня были взаимные расчеты, и он в погашение их попросил «Портрет мальчика». Я ему отказал, сославшись на обещание отдать картину в Казахстан, но вечером мне позвонил Александр Леонидович и очень просил уступить Цорна. Он объяснил мне, что «Портрет мальчика» от этого коллекционера перейдет к нему. То есть получался так называемый тройной обмен. Я уступил картину, но с условием: если Мясников решит с ней расстаться, то отдаст ее только в Алма-Ату. Александр Леонидович слово дал, и Плахотная не очень ругала меня за «Портрет мальчика». В конце 60-х годов состоялась выставка Цорна в Москве, и я с гордостью смотрел на обе картины, которые, еще будучи совсем молодым коллекционером, привез в Ленинград и которые были теперь в таком почете. К тому же «Портрет мальчика» я «вернул в строй», спас от безвестности, а возможно, и гибели. В спасении картин и возвращении их зрителю я вижу высшее предназначение коллекционера.