Борис Грибанов – инженер-подводник.
Владивосток, 1946 год.



ПОСЛЕВОЕННЫЙ ЛЕНИНГРАД

Войну никто из нас не ждал. 22 июня 1941 года в столовой училища, во время завтрака, мы молча выслушали выступление Молотова по радио, а через три дня, уже в форме офицера и в звании инженер-лейтенанта, я уезжал в Москву, чтобы проследовать к месту службы во Владивосток. Владивосток для меня не был новым городом, в 1939 году я проходил там практику. Я принял подводную лодку М-14. Это было небольшое судно с экипажем в двенадцать человек и двумя торпедными аппаратами на носу. Водоизмещение лодки – 240 тонн. На этих подводных лодках я уже плавал прежде, но для того чтобы на ней воевать, нужно было детально вспомнить устройство лодки и все, что связано с ее управлением. На М-14 я отплавал около трех лет. Позиционная служба, охрана берегов и эскорт караванов, шедших из США с грузами для нашей страны, – такова была наша работа. Позже меня перевели на подводную лодку Щ-133. Это было среднего размера судно с шестью торпедными аппаратами (четыре в носу и два на корме), с экипажем в 36 человек. Водоизмещение – около 700 тонн. На этой подводной лодке я участвовал в боевых действиях против Японии и был награжден орденом Красной Звезды. В 1945 году, прощаясь с экипажем лодки, командир «Щуки» Владислав Гарвалинский поднял бокал и произнес очень приятные для меня слова: «Мой тост – за лучшего инженера-подводника Тихоокеанского флота Бориса Грибанова!..» После окончания войны я сдал Щ-133 в ремонт во Владивостоке, принял новенькую подводную лодку С-52 и на ней ушел в Порт-Артур. На всех этих судах я плавал в качестве инженера-механика. В 1947 году меня назначили начальником Лаборатории живучести корабля в Военно-морском училище, которое я окончил, и я прибыл к новому месту службы – вернулся в Ленинград. После подводной лодки служба начальником лаборатории показалась мне раем. Окно моего маленького кабинета на первом этаже Адмиралтейства выходило в зелень Александровского сада. Тишину, от которой я совершенно отвык на судах, нарушали только телефонные звонки. В десять утра уборщица приносила свежие газеты, в двенадцать – обед в кают-компании училища и в шесть вечера – конец работы. Еще будучи курсантом, на танцах я познакомился с Кларой Шмидт, которая тогда заканчивала десятилетку. Больше года мы встречались, а потом Клара стала моей женой. Через год после начала войны Клара приехала ко мне во Владивосток. Нам дали квартиру, и началась наша семейная жизнь. Там же, во Владивостоке, родились обе наши дочери – в 1943 году Татьяна, а двумя годами позже – Ольга. Теперь я приходил домой ежедневно в половине седьмого вечера, -миновали те времена, когда я плавал на подводных лодках и неделями не появлялся дома. А если и появлялся, то ни одну ночь не спал спокойно, потому что на лодке всегда что-то происходило: или она ремонтировалась, или готовилась в поход, или на ней что-то ломалось, или кто-то из моих матросов напивался, или шла зарядка аккумуляторов, или нужно было срочно снять замеры наличия топлива и провести ночную проверку... Впервые за много лет у меня появилось свободное время, – я к этому не привык: все годы крутился, как белка в колесе, не зная ни покоя, ни отдыха. Послевоенный Ленинград выглядел мрачно: краска на домах облезла, чувствовалось, что город перенес тяжелые дни блокады. Однако восстановление города шло быстро, ремонтировались и красились фасады домов, восстанавливались разрушенные здания, налаживалось движение городского транспорта, открывались гостиницы и рестораны, появилось множество пивных и закусочных. Потихоньку оживала и культурная жизнь города – появились объявления о выставках картин из запасников музеев и из частных собраний. По воскресеньям в Русском музее начали читать лекции о русской живописи. Я стал ходить на лекции, начал покупать книги по искусству, посещал выставки и общался с коллекционерами. Начал я присматриваться и к картинной торговле в городе. Комиссионных магазинов, торговавших картинами, было много. Принимали на комиссию и продавали картины зачастую совершенно некомпетентные люди. В комиссионных магазинах, торговавших мебелью, например, тоже принимали картины, а оценивали их художественные достоинства... мебельщики, ничего, конечно же, не понимавшие в живописи. Из всех приемщиков картин, которых я узнал, только двое разбирались в живописи: Владимир Шибанов из комиссионного магазина в доме 7 по Невскому проспекту и Василий Фролов из магазина в доме 102 по той же улице. Там картины оценивали и продавали на галерее второго этажа – на первом торговали готовым платьем, мехами и предметами прикладного искусства. Мы звали этот магазин «галеркой». Магазин, в котором работал Шибанов, был расположен рядом со зданием Адмиралтейства и моей лабораторией. Возвращаясь с работы, я почти каждый вечер посещал его, так и познакомился с Шибановым. Оказалось, что Владимир – тоже военный моряк, всю войну прослуживший в Кронштадте. Мы быстро нашли с ним общий язык и подружились. Впоследствии познакомились наши жены, и мы стали дружить семьями. Его отец, довольно известный художник и коллекционер Александр Георгиевич Шибанов, прославился тем, что запечатлел в живописи пушкинские места. Владимир познакомил меня с ним. Мне очень нравились взаимоотношения отца и сына Шибановых. Когда отец заглядывал к сыну в магазин, Владимир всегда подходил к нему и целовал его в щеку, несмотря на присутствие покупателей. Относился он к отцу с большим почтением. Старший иногда ворчал на младшего за то, что Владимир слишком часто прикладывался к спиртному – кронштадтская морская привычка. Владимир, на мой взгляд, был самым сведущим человеком в живописи из тех, кто торговал картинами в Ленинграде. Дома он имел небольшую справочную библиотеку по живописи. Много знаний Владимир получил от отца, который хорошо разбирался в русской и западной школах живописи. У отца была хорошая коллекция картин, так что Владимир рос среди произведений искусства, в обществе коллекционеров и художников. Его отец собирал картины преимущественно западной школы, очень любил англичан и французов. Сам Владимир тоже собирал картины, но как-то вяло, без энтузиазма, безалаберно – просто приобретал вещи, которые его чем-то затрагивали. У него были картины разных времен и направлений, но в каждой была какая-то изюминка, которая трогала его. Он всегда с охотой объяснял, в чем увидел эту «изюминку», почему приобрел картину. Расставался с картинами Шибанов без особой боли и быстро находил утешение в новых. После войны в Ленинграде коллекционеров картин было много. Большинство из них собирали русскую школу, и только несколько человек – западную. Западная живопись стоила в несколько раз дешевле русской. Хорошего голландца XVII века на доске можно было приобрести за 300-400 рублей. Дороже всего стоили работы Айвазовского и Левитана, недешев был и Шишкин. В Москве картины оценивались почти вдвое дороже, чем в Ленинграде. Коллекционеры русской живописи делились на два лагеря: одни собирали реалистов, то есть передвижников, академистов и демократов-шестидесятников, другие – так называемых «леваков», то есть группы «Мира искусств», «Бубнового валета» и «Ослиного хвоста». Абстракционистов в первые послевоенные годы, насколько мне известно, активно в Ленинграде никто не собирал, но интерес к ним был. Погоня за их работами началась позже, когда наши ученые и дипломаты, побывав в Европе, поняли, что это за искусство и какое значение ему придает весь мир. Кроме того, негативные высказывания нашей прессы о русских художниках левых направлений и абстракционистах в конце концов пробудили интерес к этим мастерам среди коллекционеров и художников, и наша интеллигенция всерьез обратила внимание на «левых» художников. Тех, кто бывал за границей, поражали высокие цены на работы некоторых русских художников, эмигрировавших во время революции за рубеж и там прославившихся. За картины эти платили огромные деньги – тысячи, десятки тысяч долларов. У нас же они практически ничего не стоили... Первыми коллекционерами абстрактного искусства стали несколько профессоров Ленинградского политехнического института. Западную живопись в Ленинграде собирали академик Раздольский, профессор Ложкин, профессор Жданов и другие. С коллекцией Дмитрия Аркадьевича Жданова я познакомился уже после моего переезда в Москву, в 1962 году. У него было очень внушительное собрание западных мастеров. А в Ленинграде в 1947-1948 годах я перезнакомился со всеми видными коллекционерами и приблизительно знал, кто что любит и кто чем дышит.