  
ПЕРВАЯ КАРТИНА
Первую картину в свою коллекцию я приобрел в 1947 году и с того времени прочно ступил на путь коллекционирования. Мой выбор остановился на русских маринистах. Первым желанием было собрать хорошую коллекцию крупных русских маринистов, таких, как М. Воробьев, И. Айвазовский, А. Боголюбов, Ф. Лагорио и Р. Судковский. Художников более низкого «ранга» я решил не приобретать, чтобы не расходовать зря средства.
После двухлетней службы в Китае в качестве инженера подводной лодки С-52 у меня была отложена довольно значительная сумма денег. Эти деньги я всячески ограждал от посягательств жены. Вполне естественно, что Клара хотела хорошо одеваться, иметь украшения, ездить на курорты, но я твердо решил потратить накопленную сумму только на собирание коллекции.
Памятен факт приобретения мною первой вещи в коллекцию. Авторитет моего друга Владимира Шибанова в области живописи в эти годы для меня был непререкаемым, я полностью ему доверял и ценил его художественный вкус и знания. Сам я к коллекционированию картин был подготовлен слабо – книг прочитал много, но практику коллекционирования и саму живопись знал очень поверхностно. Однажды, как всегда после работы, я зашел в магазин к Владимиру Александровичу. Поздоровались. Поговорили о том о сем, и вдруг Владимир говорит:
– Пора начинать коллекционировать, Борис Николаевич! А то поздно будет, хороших вещей остается все меньше и меньше.
– Присматриваюсь пока, Владимир Александрович. Страшновато начинать. Я – человек увлекающийся, начну, так и понесет меня... Промотаю деньги, а ничего не соберу.
Владимир заулыбался:
– Ничего страшного, пока можешь пользоваться моими советами, а по западной школе – советами моего отца. Начинающий коллекционер обязательно совершает ошибки, и ты должен примириться с этим, никто еще не избежал оплошностей. Это, Борис Николаевич, почти закон: сначала – ошибки и потери, а потом, если у тебя есть данные для коллекционирования, – ошибок будет все меньше. И наконец настанет время находок, а возможно – и настоящих открытий. Все будет зависеть от твоих знаний, опыта и, как говорят коллекционеры, чутья.
Но мне казалось, что никогда у меня не будет ни опыта, ни чутья, ни находок... Честно говоря, я очень боялся ввязываться в это сложное дело. Тем более, что на сборах коллекционеров по вечерам в магазине Шибанова мне доводилось почти ежедневно выслушивать рассказы о том, как попадались коллекционеры на различных фальшивках и подделках. Ходили, например, целые легенды о подделках под Айвазовского. Говорили, что в Ленинграде жил один безвестный художник, который мастерски подделывал работы Айвазовского. Безвестен, кстати, он был только как художник, но как «подделыватель» этот Солнцев пользовался популярностью и даже славой. Некоторые коллекционеры упоминали его фамилию, когда не знали, что сказать о картине: «На мой взгляд, это солнцевская подделка».
Об этом человеке ходило немало легенд. Говорили, что при поступлении хорошего Айвазовского в магазин он брал на ночь картину, а утром возвращал две. За ночь он снимал с подлинника прекрасную копию, вместе с подписью и датой. А впоследствии эта копия продавалась как работа Айвазовского. Наверное, слухи эти были не более чем фантазией или, по крайней мере, сильным преувеличением. Но меня как раз больше всего манил Айвазовский, и я понимал, что отличить подлинник от подделки, увы, не смогу...
Я видел, что все коллекционеры имеют лупы и рассматривают с их помош,ью подписи на картинах. Я же не умел правильно пользоваться лупой и, конечно, не мог отличить подлинную подпись от фальшивой. Не умел я тогда и определять возраст картины, не знал холстов. Мне было известно, что художники писали на разных холстах: одни предпочитали наши, русские холсты, другие – французские или какие-нибудь еще. Но если бы я умел тогда отличить русский холст от французского!
Словом, мое состояние в 47-м году легко можно было определить русской поговоркой «И хочется, и колется»: я и мечтал начать коллекционировать, и боялся стать посмешищем в среде коллекционеров Ленинграда. Примеры неудачников были у меня перед глазами.
Это были страстные любители живописи, но совершенно бездарные люди. Увлекающиеся, самонадеянные и наивные, как дети. В их коллекциях было полно всевозможной «липы» и ерунды. Семьи их бедствовали. Лишние да и нелишние деньги коллекционеры тратили на картины, как алкоголик на водку. Всю жизнь они ждали чуда – авось попадет к ним какой-нибудь шедевр, и они возьмут реванш у всех насмешников и у самой жизни! Но чуда не происходило. Ежедневно эти неудачники объезжали все комиссионные магазины города в поисках удачи, но открытий и находок не было – все шло «мимо их рук».
Иногда, впрочем, они держали в руках шедевры и... спокойно ставили их на место. Они просто не могли понять, с чем имеют дело! Другой, более опытный коллекционер мог тут же взять эту картину, выписать на нее чек, оплатить и лишь потом сказать:
– Знаешь, Иван Иваныч, что ты сейчас поставил на полку?
– Не знаю, – отвечал тот смущенно.
– По всей видимости, это этюд Левитана к его картине «Озеро» -той, что находится в Русском музее.
И действительно, через неделю неудачник узнавал, что он держал в руках большой, первоклассный этюд Исаака Левитана. Настроение такого горе-коллекционера легко представить...
Многие неудачники жаловались мне:
– Не везет, Борис Николаевич, не везет! Такие вещи держал своими руками! Стоили они копейки, но... все прошло мимо меня.
Многие коллекционеры были злобно настроены против своих коллег и выдумывали всевозможные порочащие их эпизоды.
– Знаете, Борис Николаевич, картина Айвазовского, которой Иванов хвастается, была без подписи. Я сам видел. Она проходила грязной и в плохом состоянии – в магазине на проспекте Кирова. Я точно вам говорю, что подписи на ней не было! Видимо, Иванов сам сделал подпись и выдает ее сейчас за подлинную.
Говорилось это, как правило, шипящим, змеиным шепотом. А между строк угадывалось предупреждение: бойся его, он – фальшивокартинщик!
В журнале «Старые годы» я прочитал рассказ искусствоведа Бориса Виппера о случае, который произошел в Петербурге в начале нашего века. Коллекционер-неудачник Васильев купил старый мужской портрет и, не поняв, что это за работа, продал ее очень дешево тогдашнему знатоку и коллекционеру Делярову. Оказалось, что Деляров купил у Васильева подлинную, прекрасную работу Рембрандта.
Спустя несколько лет в Россию приехал посланник от американского миллиардера Моргана для того, чтобы купить два портрета из собрания князя Юсупова. Николай II запретил князю Юсупову продавать работы Рембрандта на вывоз из России, и тогда представитель Моргана обратился к Делярову с просьбой – уступить ему ранее принадлежавший Васильеву портрет Рембрандта. Деляров продал этот мужской портрет за огромную сумму.
Когда Васильев узнал о сделке, то не пережил удара – он помешался и, кажется, впоследствии повесился. Не смог он смириться с тем. что владел Рембрандтом и так легко его отдал Делярову!
Словом, наслушался я разного, мне казалось – во всем этом хаосе я никогда не разберусь. Холсты, краски, подписи, подделки новые, подделки старые, и так далее, и тому подобное...
Шибанов будто почувствовал, что мне нужно помочь – дать толчок, и я либо взлечу вверх, пополнив ряды серьезных и крупных коллекционеров, либо стану очередным неудачником. Он понимал, что я стою, как витязь на распутье – не знаю, куда идти: бросить все мысли о живописи и ее коллекционировании или влезть в это дело капитально, по-медвежьи, разбросав и подавив всех настоящих и будущих соперников научным методом коллекционирования и серьезными знаниями живописи?!
Владимир Александрович подбадривал меня:
– Ничего, Борис, не вы первый, не вы последний... Лиха беда начало. Начнете приобретать картины – станете покупать и книги. Одно потянет за собой другое. Купите, скажем, картину Айвазовского – сразу же начнете искать в книгах: на каких выставках картина была, кому принадлежала до вас и так далее. Станете бегать – смотреть художника, картину которого купили. Постепенно разберетесь во всем. Не боги горшки обжигают!
Несмотря на такие напутствия, начать коллекционировать картины я еще не решался. Останавливало меня и желание подготовить кандидатскую диссертацию – в это время я обдумывал тему, примерно определил направление работы и начал постепенно подбирать материалы. Иногда мне казалось, что работа над диссертацией поглотит все мое время и я не смогу серьезно заняться коллекционированием. Но, как оказалось впоследствии, мои страхи были напрасны: одно дело совершенно не мешало другому, и даже наоборот – от неудач в одном я находил утешение в другом.
Однажды, чтобы окончательно сломить мое сопротивление, Владимир Александрович пригласил меня с собой на оценку картин в дом, где он бывал неоднократно.
– Хозяин коллекции умер, осталось прекрасное собрание картин. Там есть все: и русская школа всех направлений, и маринисты, и западная школа. Посмотрите коллекцию, может, что понравится, там же на месте решим. Хозяева – люди очень порядочные, я знаю их еще с довоенных времен, отношения у нас почти дружеские. Очень любят моряков. Поедем сегодня со мною на оценку – возможно, вы сделаете почин.
Предложение Шибанова меня заинтриговало. Я согласился, хотя твердого решения что-либо купить еще не было. Я ехал скорее посмотреть хорошее собрание картин.
Это был октябрь 1947 года. Моросил мелкий ленинградский дождь. Мы взяли такси и приехали на улицу Чайковского, в большую профессорскую квартиру. Чувствовалось, что в этой квартире жил коллекционер: в прихожей стояли две большие бронзовые скульптуры и висели картины, большая комната, которая была видна из прихожей, также была полна картин.
Нас очень радушно встретила пожилая женщина. Владимир Александрович называл ее «мадам» и при встрече поцеловал полную и еще красивую руку хозяйки. Женщине той было за пятьдесят, но выглядела она хорошо, держалась просто, уверенно и немножко кокетливо.
Обстановка сразу создалась непринужденная, и, пока мы раздевались, вдова профессора приступила к допросу Владимира Александровича: кого он с собой привел, с какой целью? Владимир ей честно сказал, что я хочу начать коллекционировать картины, но никак не решусь. Хозяйка дома заметила:
– Моряки, как правило, – люди уверенные в себе, я не верю, что ваш друг – такой нерешительный. Я знала многих моряков, но, к сожалению, ни один из них не был коллекционером. Приятно видеть моряка -будущего коллекционера.
Глаза дамы были молодыми и лукавыми, она бесцеремонно рассматривала меня. Я даже смутился, но смущение исчезло, как только она пригласила нас в большую комнату, где, видимо, была собрана основная часть коллекции.
– Мой покойный муж собирал все направления живописи. Но больше всего в последние годы он увлекался германским примитивом пятнадцатого и шестнадцатого веков. И ему удалось собрать около десятка прекрасных, а главное – подлинных вещей этого плана.
Я сразу же подумал: «Знаю я эти подлинные вещи! Бдительность, бдительность и еще раз бдительность...»
Она подвела нас к картинам. Они занимали лучшую часть хорошо освещенной стены комнаты. Комната была обставлена старинной русской мебелью. Дама бегло стала рассказывать, что это за вещи, перечисляла авторов и время написания работ.
– Все эти вещи были на выставке в Эрмитаже еще до войны, работники Эрмитажа до сих пор просят меня уступить это небольшое собрание им.
Я про себя думаю: «Наверно, действительно подлинные, раз Эрмитаж хочет вернуть их себе». На германские примитивы я смотрел глазами младенца – они мне ничего не говорили и ничуть не трогали. Я понимал, что это редкое собрание, но никаких чувств к картинам не испытывал.
Потом мадам показала нам собрание голландцев XVII века. Мне понравилась небольшая марина на доске, хозяйка утверждала, что это -один из Рейсдалей, и показала монограмму на картине.
Должен сказать, что, собираясь в тот день на осмотр коллекции, я приобрел в магазине «Оптика» большую складную лупу с двухкратным увеличением (других в продаже не было).
Лупа была со мной, она заметно отвешивала и распирала левый карман кителя. Невольно я вспомнил описание внешнего вида Мартынова – убийцы Лермонтова, который носил большой кавказский кинжал. Я вспомнил насмешки Лермонтова в адрес Мартынова, и мне вдруг стало неудобно, что я притащил с собой такую огромную лупу. Наверное, я выглядел так же нелепо, как Мартынов...
Когда хозяйка коллекции сказала, что на голландской марине есть монограмма, я вынул свою огромную лупу, чтобы осмотреть подпись. Владимир Александрович, увидев это оптическое сооружение в моих руках, сначала растерялся, а потом начал хохотать. Рассмеялась и профессорша. Не обращая внимания на смех, я стал рассматривать подпись, но ничего не увидел. Как ни крутил я лупой – подпись не появлялась. Чувствовал я себя весьма неуверенно.
Профессорша, продолжая смеяться, спросила:
– Видите?
И мне пришлось ответить:
– Да, вижу.
На самом деле я ничего не видел, более того – у меня все сливалось, и глаза от непривычки застилали слезы.
Мы перешли к картинам русских мастеров, которые занимали две стены. Среди картин было несколько марин, одна очень напоминала Айвазовского.
Владимир Александрович попросил разрешения закурить и обратился к профессорше:
– Мадам, моего друга интересуют морские пейзажи. Возможно, вы уступите ему своего ночного Айвазовского?
По его интонациям и жестам я понял, что Шибанов эту картину знал, видел прежде. Мы перешли к группе морских пейзажей. Владимир показал мне морской пейзаж с луной. Картина была небольшая, но очень сочная и красивая. Мне пейзаж понравился, он напомнил лунные ночи в Порт-Артуре в штилевую погоду.
Профессорша посмотрела на картину, кокетливо прищурила глаза и сказала:
– Я ведь теперь бедная вдова. Айвазовского я готова отдать, но все зависит от того, сколько вы за него предложите. За хорошую цену я его уступлю...
Владимир Александрович снял Айвазовского со стены, попросил у меня лупу и внимательно осмотрел картину, место подписи и даже оборотную сторону. Я не выдержал и спросил его:
– Настоящая?!
Владимир молчал, а профессорша на меня шикнула:
– Уважаемый моряк, в этом доме фальшивых картин никогда не было!
Шибанов, смеясь, заметил, что зарекаться не стоит, ведь даже в музеях встречаются копии. А в провинциальных музеях – довольно часто.
– Простите, уважаемый моряк, – обратилась вдруг ко мне профессорша, – а вы на каких кораблях плавали? Или вы – береговой моряк?
– Я плавал на подводных лодках, – отвечал я. – Много лет – на Тихом океане, но побывал и на всех наших морях. Воевал на Тихом океане против Японии.
– Какая прелесть, так вы подводник! Такого я еще не встречала, чтобы подводник увлекался картинами! Обычно ваши коллеги интересуются более материальными вещами и ищут применения своим силам в других областях. Я знала в молодости командира подводной лодки Б-3. Знала очень хорошо и даже увлекалась им. Это был настоящий моряк, но искусству он предпочитал хорошеньких женщин и вино.
Профессорша вздохнула и умолкла.
Я знал человека, о котором она говорила, – он командовал подводной лодкой «Барс-3» на Балтике, а потом читал лекции в нашем училище по управлению подводными лодками. Это, действительно, был настоящий морской офицер: очень грамотный, выдержанный и прекрасно воспитанный. Я не стал говорить хозяйке дома, что знаком с ним, – я жалел время и боялся, что мы ударимся в ненужные воспоминания.
Вдруг вдова куда-то исчезла, а через некоторое время вернулась с большим ярким полотном. На картине были изображены солдат старой русской армии, толстая полуобнаженная женщина и бутылка водки. Живопись была цветистой, мазки – грубыми, поверхность картины -шероховатая, как вспаханное поле.
Вдова грациозно, насколько позволяло ей грузное тело, водрузила картину для осмотра и сказала:
– Это последнее приобретение моего мужа. Если бы он остался жив, то, видимо, стал бы собирать эту гадость. В последние годы он почитывал литературу о крайне левых художниках, вероятно, готовился к коллекционированию картин этих мастеров. Его очень увлекал Борис Григорьев. Что он в нем нашел хорошего – я не представляю! Он приобрел журнал, который издавал Бурцев, с очень оригинальным названием «Мой журнал для немногих», и в этом журнале было много репродукций с картин Бориса Григорьева. Мне эта живопись непонятна, отношусь к ней с отвращением. Посмотрите на эту мазню!
И она принялась объяснять и так предельно понятный смысл картины.
– Однако это – не Борис Григорьев! – вмешался Шибанов. – Скорее всего это Михаил Ларионов.
– Да, это не Григорьев, а Ларионов, вы правы, Владимир Александрович. Но он недалеко «ушел» от Григорьева. Вот с этой гадостью я бы с удовольствием рассталась. Здесь, слева, – подпись Ларионова.
И профессорша назвала смехотворно низкую цену картины.
– Эта картина, Борис Николаевич, ясно показывает, чем должен увлекаться военный человек, – улыбаясь, заметила профессорша. – Женщины и водка гораздо приятнее, чем живопись.
– Одно другому не мешает, – ответил за меня Владимир Александрович. – Толста больно, как свинья, – продолжал он, глядя на ларионов-скую бабу.
– Кому что нравится! Один любит арбуз, а другой – свиной хрящик, – ответила Владимиру профессорша, распрямляя тяжелый бюст.
Я посмотрел на профессоршу, на изображенную бабу на картине Ларионова и про себя подумал: «Вы, мадам, недалеко ушли от нее. У вас также всего в избытке». Будто угадав мои мысли, она с грустью произнесла:
– В молодости я была не такая и даже занималась спортом, любила ходить на каток, там и своего профессора встретила. А сейчас я уже старая...
– Мадам, вы прекрасно выглядите, – учтиво произнес Шибанов. Профессорша улыбалась, думая о чем-то своем...
Я часто вспоминаю ту картину, что обсуждали мы тогда с хозяйкой дома. Мое мнение о ней теперь совершенно иное, чем много лет назад. Это была прекрасная работа Михаила Ларионова из известной серии периода первой мировой войны, посвященной быту русских солдат. Картина, безусловно, крупного музейного плана и большой выразительности. Сейчас такое полотно днем с огнем не сыскать, подобные шедевры есть только в Третьяковской галерее. В частных собраниях ничего похожего я не видел. Да и вообще, картин Михаила Ларионова в частных собраниях мало. А ведь такая значительная вещь могла украсить любую коллекцию. Как сложилась судьба этой картины, я не знаю, мне она с того дня никогда больше не встречалась.
Мне хочется более подробно описать картину М. Ларионова. Картина написана маслом на холсте. Холст тонкий и мелкий. Размер картины -примерно метр на метр двадцать. Картина не была дублирована, и, насколько мне показалось, руки реставраторов ее не касались. Подрамник обычный, на нем – какая-то наклейка (возможно, это был выставочный ярлык). Слева внизу – монограмма Михаила Ларионова: две слитые буквы, «М» и «Л». В этом же углу стояла дата, мне кажется – 1916 год.
Написана картина крупным мазком, есть большие наплывы красок. В некоторых местах проглядывал белый грунт, который заменял белую краску. На картине почти в натуральную величину изображен русский солдат, сидящий за грубым деревянным столом. Солдат изображен в анфас, в фуражке с овальной кокардой, в одном погончике. Он пьян. Лицо солдата – красное, глаза раскосые: один смотрит на женщину, второй – на начатую четверть водки, стоящую перед ним на столе. На столе стоит стакан, кружка и краюха хлеба, слева лежит кусок сала и луковица. Женщина – здоровая, краснощекая и очень наглая, грудь ее обнажена. Женщина на картине расположена слева, на втором плане. Она улыбается и вызывающе смотрит на солдата, рука ее тянется к стакану. Руки солдата лежат на столе. Справа – крупным планом – дан георгиевский крест.
Крест как бы висит в воздухе. Изображен криво. Около креста – почти невидимо, в дымке, – изображение человеческого черепа, смотрящего пустыми глазницами на солдата.
Картина очень символична, выполнена в яркой гамме красок. Много красного цвета. Краски положены, в основном, контрастно. Такой я запомнил картину Михаила Ларионова.
...Однако вернусь к событиям памятного для меня вечера. Владимир Александрович, осмотрев картину Айвазовского, передал ее мне и сказал, что я могу смело начинать собирать свою коллекцию:
– Стоящая вещь! Сохранность хорошая, вполне можете договариваться о цене.
Я взял из его рук «стоящую вещь» и стал сам ее рассматривать. Картина была написана на доске красного дерева размером приблизительно 35 х 65 сантиметров, то есть была она вытянутая в длину. Слева – подпись: «Айвазовский 1867». Последнюю цифру помню плохо. Рама красивая, золоченая и, видимо, старинная. На картине изображен берег моря ночью. Вдоль берега важно шествуют маленький ослик и человек. В небе – остроконечный месяц, и от него бежит по волнам лунная дорожка. Она «играет» и является зрительным центром картины. Море неспокойно, видны волны прибоя. Ослик и человечек движутся по самому краю берега около воды, они – на переднем плане картины. На небе, кроме месяца, изображена одна звезда. На втором плане, справа вдали – силуэты каких-то строений, скорее всего, художник изобразил бухту вблизи селения или города.
Пейзаж нерусский, скорее всего – Средиземноморье. Мне тогда думалось, что это Италия. Уже позже, по книгам, я выяснил, что в год, которым была датирована картина, Айвазовский путешествовал и мог быть в Италии.
Картина мне понравилась. Понравилось в ней все, а главное – настроение полотна: спокойное и умиротворяющее.
Жребий был брошен. Я решил купить эту картину.
Пока я смотрел Айвазовского, Владимир Александрович успел оценить три картины, которые хозяйка решила сдать на комиссию, – жанровую сцену какого-то голландца XVII века, написанную на доске, и два русских пейзажа, принадлежащие, насколько я помню, кисти Мещерского и Орловского. Закончив беседовать с Шибановым, хозяйка подошла ко мне:
– Ну что, Борис Николаевич, понравился вам мой Айвазовский?
– Да, и с этой картины я начну собирать свою коллекцию.
Лупу я засунул во внутренний карман кителя и больше ею не пользовался (Айвазовского осмотрел без этого приспособления).
– Вы будете моей крестной, – пошутил я, обращаясь к хозяйке. Она кокетливо надулась на мою шутку, – видимо, перспектива быть крестной ее не прельщала. Вопрос о цене решили быстро, так как сумма, названная Владимиром Александровичем, вполне устроила вдову.
Я уже заворачивал картину, когда профессорша вручила мне «подарочного Айвазовского».
– Это на память от меня вам – молодому начинающему коллекционеру. Ставлю вам условие: никогда эту вещь никому не дарите и не продавайте, пусть она будет вашим талисманом! Пусть она вам принесет много успехов и радостей в деле собирания картин. Я знаю, что подводники верят во всякую чепуху и приметы. Так вот, верьте, что этот пустяк принесет вам большое счастье.
Я с удовольствием принял подарок.
«Подарочные Айвазовские» представляют собой фотографию Айвазовского в мастерской, сидящего у мольберта с кистями в руке. На мольберте стоит в раме картина, которую пишет художник. Айвазовский вырезал из фотографии изображение картины и вставлял туда миниатюрную марину, написанную маслом на тонком картоне. Получалось, что в фотографию вставлена настоящая небольшая, шесть на девять сантиметров, картина, написанная самим Айвазовским. Все это было оформлено в элегантную легкую рамку. Подобные вещи Айвазовский делал для своих гостей, которых принимал дома. Каждый гость на праздничном столе рядом со столовым прибором обнаруживал подарок хозяина. На многих подарочных вещах было написано, кому и когда подарена эта вещь, а на некоторых – и место, где был сделан подарок. На каждой такой вещи стоял автограф Айвазовского.
Впоследствии я встречал много «подарочных Айвазовских», некоторые из них были настоящими маленькими шедеврами мастера. На этих малютках я видел изображения и бурь, и закатов, и восходов, и лунных пейзажей, – весь блеск творчества мастера отражали созданные им миниатюры.
На подаренной мне вдовой профессора картине было изображено бурное море с парусником на втором плане. А создана она была для городничего Феодосии, где постоянно жил Айвазовский, – Казначеева. Позже я узнал, что Айвазовский и Казначеев дружили семьями и в доме Казначеевых было много полотен художника.
Так что у меня в один день появилось сразу два Айвазовских и один из них – талисман.
– Кстати, а почему подводники так суеверны? – спросила меня профессорша. – Не потому ли, что условия вашей службы опасны, вы начинаете верить во всякую чепуху?
Я никогда всерьез не задумывался над этим вопросом. Но, видимо, женщина эта была права: мы действительно были суеверны. Верили в приметы, в сны и даже в номера своих кораблей. Я бы, например, всеми силами постарался уйти с подводной лодки М-13, на которой плавал мой товарищ. Ему все время не везло, постоянно случались всевозможные ЧП и неприятности. Мне не нравился и номер подводной лодки Щ-133, так как в нем читалось число тринадцать. Однако на ней мы успешно
воевали против Японии. Когда я однажды вскользь обронил что-то плохое о номере подводной лодки, мой командир сказал мне: – Никогда не говорите этого при матросах!
Я этого никогда бы и не сделал, но предупреждение было правильным: моряки должны верить в свой корабль, особенно в бою. Командир был старше меня, серьезнее и решил на всякий случай, во избежание оплошности или неаккуратности с моей стороны, заострить на этом факте мое внимание.
На Северном флоте, в Полярном, был такой случай. Подводники, провожая очередную лодку в боевой поход, обычно собирались вечером и устраивали товарищеский ужин. Командиры подводных лодок собирались отдельно, инженеры-механики – отдельно, а штурмана и минеры -вместе.
У инженеров был свой ритуал проводов товарища, который утром уходил в море. Проводы организовывались, как правило, на береговой базе, в каюте того, кого провожали. Все следовали неписаному закону: разведенный спирт пили из одной кружки по очереди; тот, кто выпивал, нюхал воблу, клал ее на место и начинал закусывать, за ним – другой.
Когда провожали в поход моего знакомого Сашу Смычкова, то на проводах присутствовал новый, недавно прибывший в Полярное инженер-механик. Он не знал нашего ритуала, и когда очередь дошла до него, то он выпил спирт и... разломил воблину. Он не знал, что вобла была своеобразным талисманом у всех инженеров-механиков бригады подводных лодок Северного флота.
Саша, когда увидел, что заветная рыбина разломана, изменился в лице. Ситуация усугублялась еще и тем, что Саша выходил в боевой поход на новой для него, большой крейсерской подводной лодке, которая лишь недавно поступила на Северный флот. Опытный инженер-механик Смычков волновался – он не знал тонкостей поведения новой лодки под водой и «психологии» своего нового судна. А тут еще вобла!..
Проводы приняли грустный характер. Настроение Саши было вконец испорчено. Но еще никто из нас не знал, что проводы те окажутся действительно прощальными: крейсерская подводная лодка Смычкова на базу не вернулась.
Я прекрасно понимаю, что вобла не сыграла в гибели подводной лодки никакой роли, но случай этот – реален, а переломленная рыба с тех пор стала плохой приметой.
Политуправления флотов во время войны вели борьбу с талисманами на подводных лодках. На одной лодке рядом с постом управления горизонтальными рулями висела на нитке игрушка – обезьянка. К ней все очень привыкли. Во время смотра начальство приказало выбросить игрушку. Экипаж лодки тяжело переживал исчезновение обезьянки, матросов одолевали дурные предчувствия... Самое ужасное, что из следующего похода та лодка тоже не вернулась.
Конечно, то, что талисманы – ерунда, понятно любому здравомыслящему человеку. Но сказывалась перегрузка нервной системы подводников, им требовалась какая-то вера, и символы веры они искали всюду – в различных пустяках, даже в игрушках. Я бы эти «игрушки» не трогал... Зачем? Вреда они не приносили, а на экипаж действовали успокаивающе...
Главной обязанностью политуправления флота было воспитьшать старшин, матросов и офицеров в духе коммунистической идеологии. Неужели нельзя пройти мимо той же обезьянки на нитке?! Это же не икона...
На нашей подводной лодке, принимавшей участие в разгроме Японии, талисманом был небольшой портретик хорошенькой белокурой девушки – славянки. Он был оформлен в бронзовую красивую окантовку и висел на центральном посту, за рулевым управлением. Судьба хранила нашу «девушку» – ее сняли со своего места, только когда подводную лодку, уже после войны, мы поставили на ремонт во Владивостоке.
... Мы с Шибановым уже собрались уходить, когда профессорша принесла стопку журналов Бурцева «Мой журнал для немногих» с обилием репродукций с картин Бориса Григорьева. Я уже был одет, но в прихожей просмотрел журнал. Он произвел на меня впечатление, особенно своим тиражом: 100 и 150 экземпляров. Это был очень редкий журнал.
Я попросил уступить его мне, профессорша согласилась. На прощанье я рассказал ей, что последние годы служил в Китае и привез оттуда несколько корней женьшеня. Хозяйку это очень заинтересовало, она была наслышана о чудодейственной силе этого растения, я пообещал на днях завезти ей один корешок.
Вдова стала уговаривать нас еще посидеть и выпить по рюмке коньяку. Владимир Александрович уже готов был остаться, а мне не терпелось показать свои первые приобретения жене.
Когда мы с Владимиром Александровичем покинули профессоршу, он уговорил меня «обмыть» мое первое приобретение. Мы зашли в винный магазин «Арарат» на Невском проспекте и довольно долго проболтали там за стойкой – время пробежало незаметно. Домой я явился в первом часу ночи, очень веселый и с пакетом под мышкой. Жена ждала меня и была недовольна тем, что я так задержался.
Но когда Клара узнала, что я сделал почин в собирании картин, то она сменила гнев на милость, а я стал торжественно разворачивать свой пакет. Айвазовский жене понравился, и мы повесили его на самом видном месте в нашей комнате. А рядом с ним поместили подарочного Айвазовского.
На другой день, как и предрекал Шибанов, я выкроил время в обеденный перерыв и побежал в Русский музей – смотреть картины Айвазовского и сравнивать их со своим. Большого труда мне стоило уговорить администратора, чтобы мне позволили пронести свою картину в музей.
С замиранием сердца я начал сравнивать свою картину со знаменитой картиной Айвазовского «Одесса ночью». Сходство было во всем – в манере письма, в тональности, чувствовалась одна и та же рука мастера.
Я получил огромное удовольствие, детально сравнивая эти картины. А это давало мне надежду на то, что в будущем я смогу сам правильно оценивать подлинность Айвазовского.
В моем сознании будто начал рушиться барьер – я перестал бояться непостижимости живописи. Мне вдруг показалось, что я смогу, и довольно быстро, изучить манеру письма и приемы творческой работы этого крупнейшего мариниста. Без этой уверенности невозможно было унять страх и робость. Я просто обязан был вселить в себя хоть малую долю уверенности в том, что дело, за которое взялся, я смогу выполнить.
Из Русского музея я вылетел как на крыльях. Я знал, что стану настоящим коллекционером, что не превращусь в посмешище среди коллег и приложу все силы, чтобы разобраться в новом для меня деле как можно глубже. Я понял, что коллекционирование должно базироваться на научной основе, а школой в первую очередь должен стать музей. Там, непосредственно на картинах, я должен изучать живопись.
С этого дня я поставил перед собой цель: каждую неделю хотя бы раз бывать в Русском музее.
* * *
Постепенно я выработал определенный метод осмотра картин. Мне кажется, начинающему коллекционеру это будет интересно.
За одно посещение музея я старался осматривать картины только одного мастера. Сначала – по годам. Потом я выбирал несколько характерных вещей и внимательно рассматривал каждую картину в отдельности.
Что интересовало меня в первую очередь:
• характер и направление мазков – я внимательно изучал общее построение картины по мазкам;
• построение по мазкам отдельных деталей картины (например, «построение» волны у Айвазовского, «построение» носа на портрете К. Брюллова, «построение» ветки сосны у И. Шишкина и т. д.);
• особые живописные приемы данного мастера (например, И. Шишкин, когда писал осоку или траву, то кисть вел снизу вверх, благодаря чему концы осоки всегда у него заострены до предела; французский художник Диаз в зелень вкрапливал маленькие белые цветки, причем делал это кончиком тонкой кисточки. И. Айвазовский, как правило, под пеной волны давал синее затемнение, как бы тень от пены, чего до него маринисты не делали. Иногда он эту тень просто давал тонкой синей полосой по волне, и т. д. и т. п.);
• цветовое построение картин данного мастера. Если это пейзажист, то – как он дает фон, изображает траву, деревья, небо;
• каллиграфия подписи и направление движения кисти при написании букв; расположение подписи, характерные цвета подписей;
• общий цветовой колорит картины, цветовые переходы, локальные переходы от одного цвета к другому, если они есть;
• расположение света в картине, особенно в портретах;
• если есть кружево на портрете, то какими мазками оно написано;
• характер кракелюр (трещинок красочного слоя, проявляющихся на картине с течением времени) в живописном слое и их величина;
• оставляет ли художник непрописанными отдельные куски грунта, не использует ли он белый грунт взамен белой краски.
Естественно, это – далеко не полный перечень моментов, на которых я заострял свое внимание при осмотре картины.
Большое значение при атрибуции картины имеет ее размер. Многие художники пользовались холстами примерно одной и той же величины. Например, Жан Батист Грёз часто пользовался для изображения своих знаменитых головок холстом одного размера; Федор Рокотов в 90-х годах прошлого века писал овальные портреты тоже на одинаковых по величине холстах. Размер картины не может играть главенствующую роль, но для коллекционера может служить иногда большим подспорьем.
Вопросы методики осмотра и экспертизы картин в СССР были не отработаны, научного подхода к атрибуции картин, насколько мне известно, до сих пор не существует. Мне кажется, что без методики невозможна работа экспертов и членов закупочных комиссий.
... После посещения Русского музея в букинистическом магазине на Невском проспекте я купил сразу несколько давно изданных книг по творчеству Айвазовского. Свою картину я не смог найти в списках его произведений – видимо, она была не слишком значительной.
История этой картины в дальнейшем сложилась следующим образом. У меня она находилась почти 17 лет. Я привел ее в порядок – снял старые лаковые наслоения. Картина «открылась» и долгое время была одной из лучших вещей Айвазовского в моем собрании. Но вкусы меняются, и после 1960 года я стал сокращать собрание картин Айвазовского в своей коллекции. В 1964 году в Москву приехала профсоюзная делегация французских рабочих. Наши профсоюзные деятели искали подарок для делегации и сделали заявку в Министерство культуры. Министерство обратилось ко мне с просьбой осмотреть мою коллекцию на предмет выбора подарка. Выбор работников министерства пал на эту вещь. И моя первая коллекционная картина была увезена во Францию...
Мне было горестно расставаться с нею. Я прощался с картиной, как с живым существом, как с памятью о тех трепетных днях начала моего пути коллекционера. Успокаивало меня лишь то, что картина попала в хорошие руки и будет висеть на почетном месте... |
|
