Владимир Боровиковский (1757-1825).
Портрет Елизаветы Марковны Олениной. 1791.
Картон, масло. 20.8 x 16.5 см.



ШЕДЕВРЫ ДОЛЖНЫ ЖИТЬ

Шел 1965 год. Я жил в Москве у трех вокзалов. Однажды утром раздался звонок в дверь. На пороге стоял мой хороший знакомый, московский коллекционер и художник П., в руках у него был пакет. – Какими судьбами? Каким ветром? – спрашиваю, пропуская его в квартиру. П. не был у меня частым гостем, однако его появление всегда радовало меня. П. был очень пожилой человек и страстный любитель обменов. Ему было далеко за восемьдесят. Свободный от дел, пенсионер, целыми днями ездил он от одного коллекционера к другому и менялся с ними картинами. Он считал себя знатоком живописи и в обменах, используя свои знания, хотел «поймать» шедевры. Они ему даже снились. Небольшого роста, осторожный, с «обносившимся» лицом, всегда предельно вежливый, скользил он из квартиры в квартиру, преследуя лишь одну цель – найти хорошую картину. Круг его интересов был очень велик: от примитивов и русских икон до абстракций современных художников. На все он находил любителей и совершал обмен за обменом. У П. была коллекция картин, но мне он ее не показывал, и я не встречал ни одного собирателя, который бы ее видел. Коллекция была его тайной. Однако обменный фонд П. умел рекламировать, охотно его демонстрировал и был очень скупым в обменах. Я по-своему любил этого оригинального старика, охотно с ним менялся картинами и часто беседовал. Он хорошо знал Москву и многих прославленных художников прошлых лет. П. был своеобразной ходячей энциклопедией по всем вопросам жизни коллекционеров Москвы. Мимо него не могла пройти ни одна работа. Он всегда был в курсе дел и знал все московские сплетни, касаюгци-еся коллекционеров, их успехов, поражений, образа мыслей и действий. Он знал, что собирал каждый коллекционер, знал, когда и к кому поступали новые картины, знал о вкусах коллекционеров и их причудах. И, конечно, П. знал обо всех происходивших в городе обменах. Особенно он любил смаковать ситуацию, когда какой-нибудь маститый коллекционер допускал ошибку или попадал впросак. П. хихикал и говорил: – А Михаила Ивановича-то вчера как надули!.. И кто? Совсем мальчишка! Стыдоба... Всех ленинградцев П. считал мошенниками. Почему – неизвестно, но меняться с ленинградцами он не любил. «Привозят один хлам и «липу», – говорил П. У меня создалось впечатление, что от ленинградцев он когда-то сильно пострадал и с тех пор смотрел на них с пренебрежением и подозрением. В обменах П. считал себя непревзойденным тактиком. ... Его появление удивило и насторожило меня. Я в это время увлекался русским портретом XVIII века. П. знал об этом. И у меня мелькнула мысль: может быть, он привез портрет? Я помог ему раздеться и провел в свою комнату. – Что нового на горизонте? – Привез вам несколько вещей, может, они вас заинтересуют, – вкрадчиво говорит П., развязывая пакет. В пакете оказалось несколько незначительных и малоинтересных вещей, но одна картина меня действительно заинтересовала. Зная наблюдательность своего гостя, я не подал виду, что именно меня интересует, и небрежно положил картины обратно. На тактику нужно отвечать тактикой, подумал я. – Прекрасные вещи, Борис Николаевич! Одна интереснее другой. Вчера получил – и прямо к вам. Прямо к вам! Я люблю с вами иметь дело. Не обижайте старика. – Не вижу ничего интересного, – равнодушно говорю я. Мне хотелось узнать: выделяет ли П. интересующую меня вещь или нет? Он начал говорить о каждой картине в отдельности, говорил много и с пафосом, это он умел. Из его речи я понял, что он понравившуюся мне картину не выделяет и ставит в один ряд с остальными. Это хорошо, думаю я. Но если П. догадается, что она меня заинтересовала, то получить ее будет трудно. Старик был упрямым и, прямо сказать, прижимистым. Я же, как всякий коллекционер, хотел получить вещь как можно дешевле. Разглагольствования П. о картинах я всерьез не принимал и порой даже не слушал, оставаясь верным принципу: верь себе и своим глазам, а все остальное подвергай сомнению. Картина, которая меня заинтересовала, была женским портретом XVIII века, выполненным маслом на прессованном картоне небольшого размера, примерно в тетрадный лист, но овальной формы. На портрете изображена в анфас молодая дама с прической, какие носили в последней четверти XVIII века. Рассмотреть пристальнее портрет я не мог по тактическим соображениям. Старик испытующе смотрел на меня, будто хотел проникнуть в мои мысли. Как ритуал перед обменом, началась беседа на отвлеченные темы. Мы, как противники, хитрили, и каждый обдумывал свое. Я думал: «Интересный портрет. Русская или западная школа? Как и от кого он попал к П. ? Видели ли его в Третьяковке? Что сказали?» А он, видимо, думал свое: «Что же ему понравилось? И если понравилось, то что запросить взамен?..» Старик внимательно скользил взглядом по стенам, взвешивая возможности моего обменного фонда. В моей комнате висели и стояли произведения искусства, которые предназначались для обмена и в основную коллекцию не входили. П. знал это. Такой порядок был заведен почти каждым коллекционером. Лишь у некоторых обменные фонды размещались в передних, коридорах или где-нибудь за диваном или на антресолях. ... Коллекционеры – странный народ. Несмотря на свои немалые финансовые возможности, каждый старается приобрести вещь дешевле. Я знал очень обеспеченных людей, имевших практически неограниченные финансовые возможности. Известные на весь мир конструкторы, академики, писатели при обмене превращались в детей, торговались, как цыгане, хитрили, лукавили, лишь бы обмен обошелся им выгоднее. Знаменитый ученый мог, раскрасневшись, требовать «довеска» за свою вещь, доказывая партнеру по обмену, что его вещь лучше, обмен не равнозначен и, значит, нужна еще «добавка». Если «добавки» под рукой не оказывалось, оценивали в деньгах ее величину и назначали время встречи для окончательного расчета. Прославленный человек приезжал за положенным ему, и все начиналось снова. Иногда этот торг выливался в новый большой обмен и так далее... Занятые люди тратили время порой на сущие пустяки. Но охота, говорят, пуще неволи. С другой стороны, дела коллекционеров, обмены отвлекали людей от рутинной жизни, от работы и давали хорошую разрядку. Я никогда не уставал от коллекционирования – работа шла легче, появлялась энергия и желание что-то делать. Все коллекционеры, которых я знал, были людьми умственного труда. Работали они помногу, но по первому зову могли бросить дела и приехать, чтобы посмотреть картину, а если нужно, то и меняться. За «добавками» ездили по нескольку раз – выбирали, оценивали, а иногда отказывались. Все делалось с серьезным видом, как будто это было главным делом в жизни собирателей. Ко мне за выбором «добавки» после обмена, например, раз пять приезжал известный на весь Союз академик-паталогоанатом, обладатель великолепной коллекции картин. Невзирая на ранги, при обменах все стремились сбыть неполноценные вещи, а порой и просто фальшивки, которые случайно попадали в коллекцию. И все были счастливы, когда это удавалось сделать. Обмены иногда длились часами. Это своего рода турнир между двумя коллекционерами, в ходе которого проверяются знания. И если кому-нибудь удавалось сбыть «под шумок» фальшивку или явно зареставрированную картину, то о пострадавшем говорили: – Слабо разбирается... Ему на днях К. такого фальшака сплавил, что уму непостижимо! Такой коллекционер мгновенно терял авторитет знатока, к нему начинали относиться неуважительно. Это отношение распространялось и на коллекцию неудачника, так как коллекция – это зеркало знаний ее обладателя. Однако меняться с коллекционером, слабо разбирающимся в живописи, любили. Считали, что так скорее можно получить хорошую вещь и значительно дешевле, чем у понимающего. Прослыть «понимающим коллекционером» – дело приятное, но и хлопотное. Во-первых, будут постоянно обращаться за советами; во-вторых, станет трудно приобрести понравившуюся вещь у какого-то коллекционера, так как тот автоматически заламывает цену вдвое, а то и втрое большую, чем стоит картина. И даже если он ее не продаст, то потом всем будет говорить: «У меня хотел приобрести картину такой-то!» – набивая цену своей коллекции. Я знал некоторых коллекционеров, которые специально «валяли дурака», чтобы только остаться в тени и не прослыть знатоками. * * * ... П., несмотря на свой возраст, не был знатоком. Прямо скажу, в живописи он разбирался весьма поверхностно. Пробелы в знаниях П. восполнял тактикой и хитростью: он наблюдал за своим партнером, использовал все его промахи. Меня он, надо полагать, считал понимающим коллекционером, и главным для П. было понять: насколько я заинтересован в той или другой вещи? Если он угадывал в моем поведении заинтересованность, то мне приходилось туго. Вот и сейчас я начал играть роль пассивного человека. Мы продолжали беседовать обо всяких пустяках, не имеющих к обмену никакого отношения. Каждый из нас ждал начала деловых, конкретных предложений и прямого разговора. Но подготовительный период слишком затянулся. Через полчаса я должен был быть в другом месте. Времени на дипломатию у меня не осталось, и я начал первым. Осмотрел картины еще раз. Портрету уделил времени меньше, чем в первый осмотр. Но он мне вновь понравился, и у меня мелькнула в голове мысль: очень похоже на Боровиковского! Он писал подобные небольшие овальные вещи. Старик внимательно наблюдал за мной. – Разговор может пойти об этих двух картинах, – спокойно говорю я, откладывая в сторону портрет и какой-то малоинтересный пейзаж (для камуфляжа). Начинаю рассматривать в лупу пейзаж, делаю все подчеркнуто тщательно. Потом небрежно беру портрет и быстро «пробегаю» по нему с лупой. Портрет хорошей сохранности, совершенно без реставрации, но с сильными кракелюрами но всему живописному полю. В левом нижнем углу замечаю надпись — кажется: «Писано в 1781 году», подписи автора нет. Почерк четкий и разборчивый. – Неплохой портретик, – говорю я. А сам думаю: «Очень похоже на Боровиковского. Неужели это его работа? Все возможно...» К этому времени в моей коллекции были работы всех прославленных русских портретистов XVIII века: два великолепных портрета Ивана Аргунова, два портрета Левицкого, первоклассный женский портрет Рокотова. Не хватало только Боровиковского. Я волновался, как всякий коллекционер, предвкушающий успех. На обороте портрета обнаруживаю полустертую надпись красным карандашом: «Русский музей, закупочная». «Странная надпись, – думаю я, – значит, вещь была в Русском музее? Если это Боровиковский, то почему же они его не купили? Они бы не выпустили из своих рук Боровиковского. Значит, что-то не так...» Я обращаю внимание П. на эту надпись: – Картина была на закупке, но Русский музей ее не купил, значит, вещь малоинтересная. Не так ли? Старик разводит руками, но не согласиться с моими выводами не может. Надпись на обороте действительно странная. Она дезориентирует и меня, и его, мы оба в замешательстве. У меня возникает другая версия: может, это – один из многочисленных художников круга Боровиковского? Тогда все становится на свое место: картина действительно была на закупочной комиссии Русского музея, но они ее не купили, так как посчитали, что имеют дело с работой кого-либо из учеников Боровиковского. Этого было недостаточно, чтобы найти место для картины в стенах Русского музея. Чтобы пролить свет на историю портрета, я обращаюсь к хозяину: – Скажите, где вы взяли эту вещь? Он называет фамилию одного московского коллекционера. К нему она попала от другого, и так далее... Портрет за последнее время сменил много хозяев. Но ни один из коллекционеров, у кого побывал портрет, мне не внушал доверия. Все это были несерьезные, средней руки собиратели второстепенных мастеров. Они ничего не понимали в русском портрете, поскольку собирали в основном жанровые сцены второй половины XIX-начала XX века. «Неужели никто не додумался отнести портрет в Третьяковскую галерею и посоветоваться? – думаю я про себя. – Впрочем, что гадать? Портрет хороший, датированный, написанный в XVIII веке. Его нужно приобретать, а все остальное можно решить потом». Чем больше я присматривался к портрету, тем больше убеждался, что он близок к работам Боровиковского. Портрет был выполнен качественно, с профессиональной уверенностью, легко и свободно. Может быть, мне повезет, и я восполню пробел в своей коллекции?.. ... Обмен прошел на удивление легко. Старик знал, что этот портрет обошел многих коллекционеров Москвы, а перспектива хорошего обмена не вырисовывалась. П. смутила и обнаруженная мною старая надпись на обороте, которую он прежде не видел. А если и видел, то не придал ей особого значения. Теперь же эта надпись до некоторой степени спутала карты владельца портрета и лишила его боевого настроя. Я получил портрет легко и сравнительно дешево, отдав П. за него пару второстепенных пейзажей. Он тут же поехал менять их дальше, довольный тем, что избавился от портрета, как от тяжелого груза (па портреты среди коллекционеров охотников было мало). После его ухода я просмотрел портрет в ультрафиолетовых лучах. Осмотр показал, что картина не имеет реставраций, а надпись даты авторская, не фальшивая. Портрет нравился мне все больше и больше. Я уже был почти уверен, что это – сам Боровиковский. Страшновато было думать, что Боровиковского взяли и принесли мне домой, как какой-то пустяк. Словно знали, что мне в коллекции не хватает именно этого гения портрета XVIII века... В течение месяца я изучал портрет. Сравнил его с работами Боровиковского 80-х годов, посмотрел по нескольку раз портреты художника в Третьяковской галерее, съездил в Ленинград, в Русский музей. Сделал макроснимок с надписи на портрете и сравнил с почерком Боровиковского. Начертание букв совпадало. Манера письма была близкой к манере Боровиковского. Меня смущал только фон. На моем портрете фон был ровный, без живописи. А на болыпинстве портретов Боровиковского фоном являлась листва или деревья. Впрочем, встречались портреты художника и с ровным, почти одноцветным фоном. Побывав в Ленинграде, я забыл выяснить, была ли эта вещь на закупочной комиссии Русского музея. Вспомнил об этом уже в поезде в Москву. Просмотрел я и портреты художников, близких к Боровиковскому. Но мой портрет был выполнен гораздо сильнее и убедительнее, чем те. Я пришел к предварительному выводу, что приобрел работу самого мастера. Прошло больше года. Мне стало известно, что серьезный московский искусствовед Татьяна Васильевна Алексеева теперь пишет монографию о Боровиковском. В принципе я не любил показывать свои работы искусствоведам, боясь опрометчивых выводов, но Татьяне Васильевне доверял, зная ее хороший вкус и любовное отношение к живописи и учитывая предыдущий опыт своего общения с нею. Созвонились. Она не любила откладывать дела в долгий ящик и уже на следующий день приехала ко мне. Работы Боровиковского ее интересовали. Всегда серьезная, деловитая, она сразу же, сняв пальто, попросила показать ей портрет. В то время Татьяне Васильевне было за тридцать, одевалась она скромно, но элегантно, вела себя очень просто, и меня всегда поражало ее сходство с актрисой Аллой Тарасовой. На этот раз она приехала ко мне с небольшой сумкой, которую не оставила в передней, а пронесла в комнату. Я обратил на это внимание. Увидев портрет, Алексеева сразу же сказала: «Я эту картину знаю». Вмиг рухнули мои надежды. Я подумал, что вещь ей приносили, она ее смотрела и отвергла авторство Боровиковского. – Вы видели картину прежде? – волнуясь, спросил я. ... Должен сказать, что приход в квартиру знающего искусствоведа всегда вызывает волнение. Я, например, всегда нервничал, когда показывал серьезные вещи специалистам. Если показываешь картину, в подлинности которой не сомневаешься, волнуешься, что искусствовед, не поняв картины, даст скоропалительное, необоснованное отрицательное заключение. А оно – даже из уст самого плохонького искусствоведа – компрометирует картину. Искусствовед должен быть очень осторожен, высказывая то или иное мнение. Мнение должно быть аргументировано, продумано и подтверждено объективными методами исследований. А зачастую искусствовед уверен, что раз он специалист, то просто обязан высказать категорическое мнение о предъявленной картине, особенно если речь идет о художнике и эпохе, на которых искусствовед специализировался. В первые годы я чуть ли не каждую картину таскал «проверять» в музеи, и должен сказать, что приобрел много барахла, упустив хорошие вещи из-за некомпетентности отдельных искусствоведов. Один серьезный ленинградский коллекционер обнаружил картину Семирадского «Танец среди мечей». Он решил ее приобрести и показал картину маститому искусствоведу. Тот – с пьедестала своей учености – безапелляционно заявил: «Это – копия с Семирадского, и она никакой художественной ценности не представляет!» Картина была продана за гроши, как копия, и пошла по кругу мелких коллекционеров и посредников, которые картины сами «моют» и реставрируют. (До революции таких коллекционеров называли «холодными». Как прилипла к ним такая кличка, я не знаю, но. по всей видимости, по аналогии с «холодными сапожниками», которые латали дырки на обуви на улице, на холоде. К сожалению, термин «холодные коллекционеры» после революции исчез, а мне многих собирателей, которых я встречал уже в наше время, хотелось называть именно так.) Словом, эти «холодные» привели Семирадского «в порядок» – «помыли» и «отреставрировали» картину, доведя ее «до полной кондиции». Впоследствии было установлено, что речь шла об авторском повторении известной картины. Семирадский повторил полотно дважды: для князя Мещерского и еще для одного русского мецената. Испорчена была картина, написанная для князя Мещерского. Волнуешься, показывая картину искусствоведу, и в том случае, когда сам сомневаешься в подлинности полотна. Тогда боишься, что искусствовед, взяв на себя больше, чем может, не разобравшись детально, выскажет ошибочное мнение. Ведь именно оно станет решающим и определит весь дальнейший путь картины. ... Улыбаясь, Татьяна Васильевна сказала мне: – Я знаю этот портрет по репродукции и по другим источникам. – Так это что? Работа Боровиковского? – Да, это Боровиковский. Портрет жены президента Императорской Академии художеств Олениной. До меня слова Алексеевой не сразу доходят, но постепенно я усваиваю важность ее сообщения. Я готов просто расцеловать Татьяну Васильевну за такой сюрприз. Меня захлестывает и гордость, что я сам предполагал, что приобрел работу Боровиковского. Значит, не такой уж я профан в живописи, значит, труды мои не пропали даром! А трудов на изучение живописи я положил много. Спокойно, как будто читая лекцию, Татьяна Васильевна продолжала: – Данная картина репродуцирована в «Русских портретах», изданных великим князем Николаем Михайловичем. Кажется, во втором томе. Портрет перед самой Великой Отечественной войной поступил в закупочную комиссию Русского музея в Ленинграде, но в связи с ситуацией в стране закупки прекратили, и картина была возвращена владельцу. Фамилию владельца я не помню, но данными о ее нахождении в Русском музее на закупочной комиссии располагаю. С тех пор след картины теряется. «Вот и объяснение загадочной надписи на обороте картины», – думаю я. Все встает на свои места. Как важно тщательно осмотреть картину и расшифровать все надписи, которые на ней есть, – ведь для правильной атрибуции все имеет значение, даже мелочи. Татьяна Васильевна открыла свою сумку и извлекла оттуда портативный ультрафиолетовый аппарат. Ничего не скажешь, Татьяна Алексеевна шагала в ногу с веком и на осмотр картины захватила с собой весьма необходимую в подобных ситуациях вещь. Если бы так же серьезно относились к картинам все искусствоведы, фальшивки не проникали бы в музеи и закупочные комиссии. Молодец Татьяна Васильевна. Только так! Все достижения науки – на службу искусствоведению. Давно пора прекратить определять подлинность картины по велению сердца, души и печени. Я сказал, что у меня есть собственный аппарат дома и что картину я уже смотрел в лучах. – Ничего, я сама хочу посмотреть. Аппарат прогрелся и стал давать достаточный поток лучей для осмотра. Со знанием дела Алексеева осмотрела картину. Наши мнения совпали. Татьяна Васильевна была довольна визитом. Найдена еще одна работа Боровиковского. Алексеева тщательно обмерила картину и составила в тетради подробное описание работы. Перед уходом она попросила у меня разрешения сфотографировать портрет и подготовить публикацию о находке. Съемку я взял на себя, пообещав все сделать быстро и в соответствии с пожеланиями искусствоведа. Так рано или поздно, по крупицам, будет восстановлен весь творческий путь Боровиковского. Мне приятно, что и я вложил свою лепту в этот благородный труд. * * * «На всякого мудреца довольно простоты» – гласит старая русская пословица В моей библиотеке имелись «Русские портреты» издания великого князя Николая Михайловича. Как же я, приобретя подобный портрет, не обратился к этой книге?! Нужно быть идиотом, беспощадно укорял я себя за эту ошибку. Недопустимая оплошность! В книге воспроизведено огромное количество русских портретов, написанных различными мастерами. Достаю большие тома, по алфавиту нахожу Оленину. Нахожу и репродукцию с картины, которая у меня находится уже больше года. Позорный случай! Непростительное легкомыслие для коллекционера. Тем более что к собиранию картин я всегда относился серьезно. У меня был один ритуал: когда заболевал очередным гриппом (а болел я каждый год), то, лежа в постели, просматривал все пять томов «Русских портретов». Я аккуратно размещал книги на стульях около кровати и перелистывал страницы, стараясь запомнить картины, местонахождение которых неизвестно. В данном же случае получилось так, что гриппом я давно не болел и «годовой просмотр» не состоялся. И все же я радовался, что все кончилось так хорошо. Ведь я мог кому-нибудь отдать этот портрет при обмене! Картина «поплыла» бы дальше, и неизвестно, как сложилась бы ее судьба. Она могла бы попасть в руки «холодных коллекционеров», ее бы «помыли», «отреставрировали», и она, изуродованная, была бы потеряна навсегда. Сколько картин закончило свой путь бесславно! Сколько шедевров потеряло человечество из-за серости своей и равнодушия! В 1967 году в одном из старых переулков Москвы я увидел в помойном ящике смятый кусок холста. Грязный и скомканный чьей-то безжалостной рукой, он будто молил о помощи. В одном из изломов холста я увидел живопись. Неужели выбросили картину? Пришлось нагнуться над помойкой и извлечь холст. Я положил холст на снег, расправил его перчатками и увидел небольшой, но качественный этюд какого-то художника. Мне показалось, что русского. Во время всей этой «операции» я смотрел по сторонам, следил, чтобы никто не увидел меня за таким занятием. Если бы увидели, то наверняка сказали бы: «Прилично одетый человек, в шляпе, а лазает по помойкам. Подозрительно!» Могли даже сдать в отделение милиции, для установления личности... Но все прошло благополучно. При ближайшем рассмотрении холст оказался срезанным с подрамника прекрасным этюдом Ивана Шишкина. Люди, очевидно, переезжали на новую квартиру, и все старье продавалось и уничтожалось. Не избежала этой участи и картина. Ее тоже, как ненужный хлам, отправили в помойное ведро... На этюде стояли две буквы: И. Ш. – «Иван Шишкин». Возможно, хозяева этого не знали? Этюд спасли реставраторы. Только случай помог ему выбраться из помойки к свету и к жизни. ^ ^ ^ Боровиковский возвращен к жизни. Все, казалось бы, кончилось хорошо. Однако оставался вопрос со стариком-коллекционером П., который принес этот портрет ко мне в дом. И вопрос этот был не простым. Портрет после атрибуции «выступил» в новом качестве, а следовательно – и в новой цене. Портрет неизвестной работы неизвестного мастера – это одно, а портрет Олениной работы Боровиковского – совсем другое. Дистанция между первым и вторым – огромная. Может быть, труд, затраченный на изучение и атрибуцию данного портрета, покрывает эту дистанцию? Я бы не сказал этого. На память мне пришел интересный случай, правда, связанный не с картинами, а с флотом. Перед первой мировой войной Россия заказала несколько подводных лодок, кажется, в Англии. Во время испытаний головной лодки обнаружилось, что главный электромотор сильно вибрирует. Над удалением вибрации группа инженеров работала больше месяца, но безуспешно: мотор по-прежнему вибрировал. Хозяин фирмы обратился к самым крупным инженерам судостроительной верфи, чтобы те осмотрели мотор и линию вала и нашли причину вибрации. В случае удачи он обещал им довольно крупный гонорар. Инженеры проработали несколько дней, но успеха тоже не достигли. Принимается решение пригласить на верфь крупного ученого, специалиста по моторам. В случае успеха ему опять же было обещано крупное вознаграждение. В течение трех часов ученый устранил вибрацию мотора и получил солидный чек от хозяина фирмы. Один из рабочих, присутствовавших при этом, сказал: «Такая уйма денег за три часа работы!» А ученый на это ответил: «Да, три часа и... тридцать лет. Я тридцать лет посвятил изучению моторов!» ... Может быть, это выглядит нескромно, но мне хочется сказать, что прежде, чем найти Боровиковского, я двадцать лет изучал живопись. Находок было много, но только благодаря знаниям, полученным мною в течение длительного срока. И, к слову, сколько было поражений! И каких! Даже вспоминать стыдно... Видимо, такова жизнь: на ошибках учимся. Среди коллекционеров существует неписаное правило: «Пусть неудачник плачет». Справедливо ли это? П. получил портрет, тоже не зная, что он принадлежит кисти знаменитого художника. Картина тогда шла как малозначительная и малоценная. И вдруг – такой взлет, такой качественный скачок! Как же быть? Можно ли в данном случае применять какие-либо правила и нормы? Вопрос очень сложный как с правовой, так и с моральной точек зрения. Я сам слишком много страдал от своих ошибок – как морально, так и материально. С другой стороны – любая учеба стоит труда. В данной истории я не вижу неудачника. Тот, кто принес картину ко мне, не неудачник, так как работа ему досталась еще легче, чем мне. Как же найти человека, который пострадал в этой истории? Возможно, его нет в живых? Возможно, он погиб в осажденном Ленинграде? Мне кажется, что настоящий владелец этой картины, знавший, что это Боровиковский, сдавший портрет на закупочную комиссию Русского музея и забравший ее обратно, мог погибнуть в блокадном Ленинграде. После его гибели картина попала в «полосу неизвестности» – новые хозяева не знали, с чем имеют дело. В неизвестности портрет находился с 1942 по 1965 год, двадцать три года! Наверное, первыми владельцами картины после гибели хозяина были не коллекционеры. Зная послеблокадную обстановку, зная судьбу имущества погибших, можно предположить, что картина могла попасть к дворникам, могла остаться висеть на стене при въезде в квартиру новых хозяев, а могла и достаться мародерам, которые все стаскивали к себе в норы. Кому нужен портрет? Картина попадает в комиссионный магазин. Она без подписи. А уже после комиссионного магазина путь портрета один – к коллекционерам. Портрет попал в бурный поток жизни собирателей и «носился» в этом потоке, пока не попал ко мне и я не подарил ему новую и большую жизнь. Я чувствую себя счастливым оттого, что спас прекрасную картину от безвестности и гибели. И, честно говоря, не чувствую угрызений совести перед П. Я брал у него портрет неизвестного художника, да и к нему он попал в том же качестве. Кроме того, в конечном итоге все это мелочи по сравнению со спасением настоящего произведения искусства. В данном случае я буду несколько циничен – цель оправдывает средства. А цель одна – шедевры должны жить. Каждый коллекционер упорно, в течение всей своей жизни, ищет шедевр. Некоторым везет – находят. П., мой добрый старик, не потерял надежду. Я совершенно уверен, что и ему повезло, и он нашел свой шедевр. Кто ищет – тот найдет. Пожелаем таким людям счастья.