И И. Шишкин (1832-1898).
Вечер. 1871.
Холст, масло. 71 х 144 см.
Эта знаменитая картина считалась утерянной. Последнее упоминание о ней – в каталоге 1-й выставки Товарищества передвижников в 1871 г. Я нашел и спас эту картину. «Вечер» был представлен на выставке русской живописи ХVII-ХIХ веков из частных собраний в Казахской художественной галерее, Алма-Ата, 1965-1966 гг. Картина находилась в моей коллекции. Конфискована. Сейчас находится в Третьяковской галерее. Мое имя даже не упоминается в каталоге ГТГ.



АРЕСТ. ЛАГЕРЯ. ОТЪЕЗД

Вечером 4 февраля 1969 года к нам в квартиру и в квартиру моей дочери ворвалась банда Комитета государственной безопасности, и начался настоящий грабеж. Забирали все, что нравилось (кроме одежды), грузили в машины и увозили. Меня арестовали на улице и отвезли в Лефортовскую тюрьму, в которой я провел полтора года. Меня отдали под суд, предъявив обвинение по трем статьям – спекуляция картинами, дача взяток директору комиссионного магазина в Москве, торговавшего картинами, и нарушение правил о валютных операциях. С жены и дочерей сняли серьги, кольца, забрали остальные дамские украшения и объявили это «валютой». Моя коллекция живописи перед арестом состояла из работ маслом, акварелью и рисунков русской и западной школ живописи. Общее количество работ превышало 200 единиц. В моей коллекции было несколько шедевров живописи, с некоторыми из них я бы не смог расстаться ни за какие деньги! Их конфисковали. В Пушкинском музее изъятые у меня картины хранятся в отдельной комнате, их в экспозицию, насколько мне известно, не давали. Что происходит с ними сейчас – мне неизвестно. А вот в Государственной Третьяковской галерее в настоящее время находится около 60 моих картин и рисунков. В каталог ГТГ, изданный в 1984 году, вошли 12 моих картин, написанных маслом: 1. Стр. 43. А. Боголюбов «Овер близ Парижа». 2. Стр. 49. В. Боровиковский «Портрет Е. Олениной». 3. Стр. 68. К. Брюллов «Монахини монастыря св. Сердца в Риме, ноющие у органа». 4. Стр. 71. В. Бурлюк «Женский портрет». 5. Стр. 134. Б. Григорьев «Женщина с ребенком». 6. Стр. 250. М. Ларионов «Купальщицы и кони». 7. Стр. 313. Неизвестный художник XVIII века, авторство ранее приписывалось И. Аргунову (1727-1802). 8. Стр. 322. Неизвестный художник, надпись «П. Федотов 1850». 9. Стр. 338. И. Остроухов (?) «Сиверко». 10. Стр. 352. К. Петров-Водкин «Женский портрет». 11. Стр. 508. И. Шишкин «Вечер». 12. Стр. 541. Л. Гуттенбрунн «Портрет Бибиковой». Из этих двенадцати картин самой уникальной и дорогой является картина И. Шишкина «Вечер». На сегодняшний день на аукционе она может дать порядка миллиона долларов. Уникальными являются и все остальные картины и, конечно, картина Карла Брюллова «Монахини монастыря св. Сердца в Риме, поющие у органа». Разве можно было в лавке у спекулянта обнаружить такие шедевры?! Словом, это был самый настоящий грабеж. Грабеж по высшей категории Комитета государственной безопасности СССР. Никогда не забуду!.. В Лефортовской тюрьме меня стали обыскивать. Раздели догола, и женщина-врач засунула мне в задницу палец. Что она там искала? Может, бриллиант?.. Это хулиганство даже объяснить трудно. * * * На меня «бросили» группу следователей, состоявшую из пяти человек. Возглавил группу старший следователь КГБ СССР, капитан А. С. Севастьянов. Его первым помощником был следователь КГБ капитан Дмитриев. Таких подонков в погонах я еще не встречал! Первый прокурор, который вел мое дело, просмотрев все документы, и тексты допросов, заявил: «Не вижу преступника и не вижу состава преступления». Тогда органы безопасности нашли другого прокурора, «чистого» большевика, который и выступал на суде. Отвечая на вопросы, я сказал, что с 1941 по 1947 год плавал в качестве старшего инженера на подводных лодках на Тихом океане и получал очень высокий оклад. Последние два года я был инженером самой новой подводной лодки С-52 и базировался в Порт-Артуре. Семья жила со мной в Китае. Нам платили китайской валютой, я получал около 25 тысяч юаней в месяц. Когда меня перевели в Ленинград на должность начальника лаборатории живучести кораблей, сбережения нашей семьи составили больше 200 тысяч рублей. По тем временам это были очень серьезные деньги... Благодаря им я и смог начать коллекционировать картины. ... Через восемь месяцев после моего ареста состоялся суд. На третий день суда судья задает мне вопрос (до этого он молчал): «Подсудимый! Когда вы покупали картину, вы думали ее продавать?» Я ответил: «Нет, я ее покупал для коллекции. Если позже я встречал лучшую картину, то я мог продать первую, так как свободных денег у меня уже не было». Судья прекратил слушание дела, отказавшись вести процесс. Оп был порядочным и честным человеком. Через несколько недель снова начинаются слушания – уже с новым прокурором и новыми судебными заседателями. Я понял, что все они – люди КГБ и никакой справедливости от такого суда ждать не следует. И действительно, начался длительный судебный балаган. Мой адвокат, человек разумный и справедливый, был в ужасе от происходящего. Он был председателем Коллегии адвокатов Москвы, одним из лучших адвокатов СССР тех времен. Через неделю или две после начала суда в камеру пришел начальник Лефортовской тюрьмы и нагло мне заявил: «Кувыркаетесь, Грибанов? Смотрите, докувыркаетесь!» В камере со мной в течение всех полутора лет сидел второй человек – их «стукач». Эти «стукачи» (они менялись) постоянно, настраивали меня на то, чтобы я признал все обвинения, которые мне предъявлял КГБ. Активно сопротивляться и бороться за себя я уже не мог, так как в пищу мне несколько месяцев добавляли наркотики и я постепенно становился равнодушным ко всему. Мой адвокат знал об этом и даже сказал моей жене, но бороться с этой «законной мафией» было бессмысленно – и ему, и тем более мне. Судебная свистопляска длилась несколько недель, и, наконец, суд удалился на совещание. По закону на этом совещании не мог присутствовать никто, кроме судьи, двух присяжных и секретаря суда. Вдруг на моих глазах, в присутствии моей жены и дочери, в присутствии моего адвоката, в совещательную комнату входят два моих следователя – Севастьянов и Дмитриев. Это было прямым и наглым нарушением закона. Суд надо мной был закрытым, но в судебных материалах и приговоре он числился как открытый. В зале суда никого, кроме моей жены и дочери, не было. В общем, это был советский, да еще «комитетский» бардак. Впоследствии из разговора с секретарем суда я узнал, что именно происходило в совещательной комнате. Севастьянов требовал, чтобы мне дали 15 лет. Судья ему ответила: «Дело состряпано так, что я и 10 лет ему не могу дать». Однако мне дали 10 лет лагерей, и КГБ отправил меня, инвалида войны, отбывать наказание в Читу. ... Когда меня везли на вокзал для отправки в Читу, то машина медленно проехала под окнами моей квартиры. Был вечер, в окнах горел свет, и я простился со своим домом. Наверное, расчет был на то, что я получу инфаркт, не выдержав таких эмоций. КГБ этот фокус проделывал не в первый раз. До этого такой же «прогулке под окнами» органы, безопасности подвергли еврея Щаранского, который сейчас живет в Израиле и занимает министерский пост. Очевидно, он тоже был им антипатичен и отказался с ними сотрудничать. После моего освобождения один из работников КГБ мне пояснил, почему таких людей, как я и диссидент Щаранский, отправляют в такие дальние маршруты. Ответ был очень простой: КГБ надеялся, что во время этапа уголовники нас прикончат. * * * Но со мной все было наоборот. Уголовный мир принял меня очень хорошо – ко мне всегда приходили советоваться, просили помочь в составлении жалоб, просьб о помиловании и других прошений. Обращались ко мне только по имени и отчеству. Через три года жена организовала мой перевод из Читы в Кострому, поближе к Москве. Перевести меня одного было сложно, и чтобы чем-то оправдать такое решение, сделали перевод 500 человек из одной колонии в другую. Перевод осуществляло МВД. Колония в Костроме должна была строить завод ядерного горючего. Это была серьезная работа. Начальник колонии Михаил Юрченко через два месяца после того, как нас перевели к нему, вызвал меня и предложил должность председателя совета коллектива колонии. Я отказался. Он вызвал меня еще раз и снова предложил занять эту должность. Я опять отказался, так как боялся за состояние своего здоровья. На другой день я моюсь в бане, и вдруг прибегает парень и кричит мне: «Борис Николаевич, вас вызывают на вахту!» Я оделся и пришел на вахту. Там собрались почти все офицеры колонии во главе с заместителем начальника (самого начальника колонии не было). Заместитель начальника колонии официально, в присутствии всех офицеров колонии, предложил мне занять должность председателя совета коллектива колонии. Я понял, что дальше отказываться нельзя. Согласился и пошел домываться в баню. Еще через день на собрании колонии заключенные официально выбрали меня на эту должность. Когда мы встретились с начальником, я сказал ему, что на все должности поставлю новых, своих людей. Он сначала был против, потом согласился. В колонии очень много должностей, которые занимают заключенные; нарядчик, бригадиры, зав. столовой, зав. баней и так далее. Я везде поставил своих людей, и мы начали работать. Мой рабочий кабинет был рядом с кабинетом начальника, и был он такой же по размерам и по обстановке, разве что без телефона. На объект часто приезжали большое начальство из Москвы и первый секретарь Костромского обкома партии, член ЦК КПСС. Я докладывал им о ходе работ и о существовавших помехах. Однажды у меня состоялся разговор с первым секретарем Костромского обкома партии. Он сказал, что стране нужен этот завод и его надо в срок построить. Я ему ответил: «Вам нужен завод, а нам нужна свобода. Завод мы построим вовремя, но я прошу вас половину заключенных помиловать, а остальным сократить сроки наказания». Он подумал и согласился. Я очень много работал, собрал вокруг себя самых толковых ребят, и мы фактически всю колонию взяли в свои руки. Когда начальник колонии уходил в отпуск, он приглашал меня и моих помощников к себе и просил нас, чтобы на объекте был порядок. И мы держали слово. Завод построили. Практически половину ребят отпустили, а меня перевели в другую колонию – досиживать срок. КГБ никак не хотел отпускать меня на волю. * * * Вытащила меня из лагерей моя жена Клара. Она часто ходила в приемную Президиума Верховного Совета, ее там уже хорошо знали. Когда она пришла в очередной раз, то чиновник, знавший мое дело, сказал ей: «Ему (то есть мне) пора уже домой». Но сказал он это не официально, а так, между прочим. Клара не поняла, что он имел в виду. А через две недели меня помиловали, и я вернулся в Москву, отсидев в тюрьмах и лагерях в общей сложности семь лет и три месяца. Самое интересное, что суд не лишил меня воинского звания капитана II ранга... * * * После выхода на свободу я сразу же восстановил свою военную пенсию, и мы решили покинуть Советский Союз. Дочери нас поддержали. Первой из СССР, в 1976 году, выехала старшая дочь Таня, а через полтора года выехали мы с женой. Мы отправились поездом в Австрию. Ехали и очень боялись, что на одной из станций в куне войдут люди в штатском, высадят нас и вернут в Москву. Но все обошлось – КГБ не знал, что мы уехали, – документы на выезд мы оформляли с некоторыми хитростями, так что задумка – оставить органы безопасности в неведении – нам удалась. Мы приехали в Вену, и нас там встретили те самые наши родственники, у которых хранились картины русского авангарда из нашей коллекции, – с разрешения музея в свое время они были вывезены из Таллинна. Мы были просто счастливы – нам удалось вырваться из Советского Союза. Несколько месяцев мы прекрасно провели в Риме, пока ожидали разрешения на въезд в США. Уже в Риме мною заинтересовалось американское посольство. Именно потому, что я был подводник, капитан II ранга и кандидат технических наук, мне дали право на эмиграцию в США, где нас в Нью-Йорке уже ждала Татьяна. А спустя немного времени к нам присоединилась и младшая дочь Ольга. Мы поселились в Нью-Йорке и стали обдумывать, чем нам заняться. Все мы были специалистами по картинам, имели огромную библиотеку по живописи и потому решили открыть галерею для торговли картинами. Через некоторое время меня официально пригласили в Вашингтон для научных бесед о подводных лодках. Мне дали великолепный трехкомнатный номер в гостинице. В номере был бар, набитый спиртными напитками – от хороших сортов коньяка до набора прекрасных вин. Я мог пользоваться прекрасным рестораном при гостинице, мог приглашать гостей и расплачивался за все, лишь показывая свой ключ от номера и подписывая счета. На первой встрече присутствовало много людей. Среди них были начальник разведывательного управления США, очень влиятельные представители военно-морских сил и специалисты-подводники. Помню, я сказал собравшимся, что был соавтором совершенно секретной книги «Теория, архитектура и живучесть подводных лодок» – она была издана в СССР несколькими годами раньше. Раздел «Живучесть подводных лодок» этой книги был написан мною. Эту «совершенно секретную» книгу вдруг кто-то положил передо мной на стол. Я был очень удивлен. А все присутствующие улыбались... Беседы о советских подлодках длились целый месяц. Больше всего меня удивило то, что американцы очень много знали о конструкции наших подводных лодок. А в разговорах со мной их скорее интересовали другие вопросы: взаимоотношения подводников, распорядок дня и режим команды, потребление алкоголя на борту, материальное снабжение, ремонт лодок, запасные части и так далее. У меня создалось впечатление, что вся техническая информация о подводном кораблестроении и конструкциях советских подводных лодок у них есть. Когда беседы закончились, мы с женой были приглашены на устроенный в нашу честь банкет, который проходил в каком-то закрытом ресторане. Ужин был великолепен. Мы прожили в этой гостинице еще несколько дней, познакомились с Вашингтоном и его достопримечательностями. Каждый вечер ужинали в нашем ресторане, слушали музыку, танцевали. С нами всегда был переводчик, с которым мы познакомились еще в Риме. Он-то в свое время и доложил начальству обо мне как об офицере-подводнике. Хорошее было время. Приятно его вспоминать. * * * В Америке мы активно включились в торговлю картинами, постоянно посещали аукционы в Нью-Йорке и его окрестностях. Иногда ходили на рынок в Нью-Йорке, где можно было встретить картины, рисунки и прочие предметы русского искусства. Мы сделали много приобретений и в 1980 году в центральной части Нью-Йорка, в Манхэттэне, открыли русскую галерею «Tatyana Gallery», которая стала торговать картинами русской школы. Мы переехали в Манхэттэн и поселились рядом со своей галереей. В Нью-Йорке прожили с 1978 по 1996 год. В 1995 году мы с женой поехали путешествовать. Нам очень понравилась Европа и, главное, понравился европейский климат. Мы очень тяжело стали переносить климат Нью-Йорка, особенно летом. Собственно, мы и решили посмотреть страны Европы на предмет возможности переезда из США. В Америке решила остаться лишь наша младшая дочь, которая уже много лет успешно работала там как интересный и самобытный художник. Сначала нам понравилась Швейцария, и мы уже совсем было решили перебраться в Цюрих. Но когда приехали в Прагу, то этот город нам понравился больше, и мы остановили свой выбор на нем. С 1996 года мы – Клара, Татьяна и я – живем в столице Чехии. Часть наших картин «перебралась» из-за океана вместе с нами. Эти полотна по-прежнему, как и полвека назад, согревают нам душу и придают нашей жизни совершенно особый вкус...